В окнах Коршуновского дома света не было. Только во дворе натоптано и дверь скрипела от сквозняка. Первое, что пришло в голову: «Забрался кто!». Я отворила дверь и вошла в сени. Дверь на чердак тоже была открыта. Поэтому и сквозило. Не смотря на наказ сестры в дом не хоть, я всё-таки вошла. Из любопытства что-ли? Когда я зашла в переднюю комнату, тяжёлая дверь за мною с грохотом закрылась.
– Ну, и где же ты была?
Голос Гришки донёсся с дальнего угла комнаты. Там где у сестры обеденный круглый стол.
– Я уже подумал, что ты и вправду осуществила свою угрозу. Повесилась мне назло! – тишина была недолгой. Звук похожий на стук стакана об деревянный стол, заставил меня вздрогнуть. – Я даже на чердак слазил, – усмехнулся. – Только там можно верёвку закрепить.
Гришка сидел в потёмках и пил наедине с собой. Запах водки долетал до меня с его словами.
– Ты где была?! – гаркнул он, вставая.
Испугавшись, я прижалась к закрытой двери. Платок предательски сполз с головы. В свете луны я смогла разглядеть замешательство застывшее на его лице. Платок Анькин, но это не Анька. Лизка. В этом удивлённом состоянии он прибывал недолго. Налив ещё водки, Анькин муж выпил. Стакан со стуком опять встал на стол.
– Где Аня? – как-то зло спросил он.
– Дома, – быстро соврала я.
– Её дом теперь здесь! – заревел он и стукнул кулаком по столу.
Пустой стакан подпрыгнул от удара и скатился на пол. Звяк! Стекло разбилось. Бутылка водки не скатилась, но разлилась. Запах спирта заполнил всю комнату.
– Почему на тебе её платок? – в голосе уже отчётливо улавливались теперь ещё и нотки раздражения.
– Так она мне его подарила, – опять соврала я, на этот раз мой голос дрожал. – Я идти сюда не хотела. Она сказала, что платок мой, если схожу, посмотрю, приехал ли ты. Дома одна боится спать. Вот и ходит к нам.
Как быстро я научилась лгать. Впервые в жизни на ходу я придумывала небылицу и хотела в неё верить. Нет, тогда я верила в неё. Не веря, я не смогла бы так искусно врать. Врать, глядя прямо на него! Не отводя ни на секунду взгляда с его лица. Дорогой мой читатель, оказывается, ложь женщине даётся очень легко, когда она загнана в угол и некуда бежать.
– Подарила, значит, – опять со злобой он сказал.
Гришка в два шага оказался прямо передо мною. Снял с плеча, повисший платок и прижал к своему носу. Жадно вдохнул его запах.
– Так легко мои подарки дарит.
Он не спрашивал. Он, будто, говорил сам собою. Мне стало не по себе и я отодвинулась чуток в сторону. Дверь открыть всё равно не смогла бы. Слишком близко мы стояли возле неё.
– Можешь забрать, – еле слышно прошептала я.
– Оставь. Ей не нужен, – и протянул злополучный платок мне.
Но как только я потянулась, взять подарок, Гришка схватил мою руку. Сильно дёрнул меня к себе. Я в печаталось в его грудь. Это произошло так стремительно быстро, что сопротивляться не было смысла. Коршунов сжимал меня в своих жилистых руках и тут же срывал одежду. Я слышала сквозь его сопение, как она рвётся по швам. Разбрасывая мои вещи, он бросил на пол и меня. Я попыталась вырваться. Отползти от него. Но куда там! Что хрупкая девушка может сделать здоровенному мужику. Ничего. Мои попытки только раззадоривали его. Я даже не могла кричать! Его рот не давал мне позвать на помощь. А услышал ли кто-нибудь меня? Нет! Это понимаешь потом. Дома стояли на приличном расстоянии друг от друга. Толстые стены заглушали любые крики. Я была в западне. Помочь мне было не кому. Та ночь до сих пор, словно, в тумане в моей памяти. Наверно, моё подсознание стёрло воспоминание о том событие, которое причинило мне так много боли. Боли не столь физической, сколько душевной. Он овладел мною на полу, дыша мне в лицо смесью спирта с табаком. Этот горьковато приторный привкус был ещё долго на моём языке. Хуже того Гришка сполз с меня, как только кончил, и уснул. Даже не уснул. Он захрапел, как хряк! Словно, не было ничего. Словно, он только что не надругался над сестрою своей жены. Для него это было обыденно, что ли? Вот так жестоко, по-скотски поступать с девушкой. Брать её против её же воли! И даже выпитый алкоголь не может оправдать его поступка.
Он стал первым моим мужчиной. Коршунов украл у меня целый период мой жизни. У меня не было ухаживания, встреч, первой любви и всего того, что отличает юность от зрелости. Он одним своим поступком уничтожил во мне веру в мужчин. После него я больше не связывала в едино любовь и мужчин. Поднимаясь с того пола, я была уже другая. Не сломленная, но разбитая. Не жестокая, но озлобленная. Он был только первым, но не худшем и не лучшем.
Само насилие я не помню. Я помню чувства, которые меня одолевали. Помню ноющую боль во всём теле. Я помню, как стояла в центе городской площади, а как шла туда не помню. Шуба расстегнута. Проклятый платок я держала в руке. Он пушистой красной змеёю висел и покачивался. Я дрожала, но дрожала не от холода. Я просто дрожала всем телом. Зуб на зуб не попадал. Звёзды так же мерцали в черноте неба. Огромная луна освещала город, даже лучше фонарей. Ничего не изменилось! Земля не остановилась. Изменилась только я!
Куда идти? Я не знала, куда и кому идти. Стоя на пустынной площади, я смотрела по сторонам. К сестре? Нет, зачем? Ей сейчас точно не до меня. Домой? Домой мне меньше всего хотелось. Лишние вопросы. Осуждающий взгляд матери. Почему-то я была уверена, что мама скажет: «Сама виновата!». К Милице? Проблем не оберёшься на свою голову потом. Кривиличка разнесёт, как сорока, по всему городу: «Лизка с Гришкой кувыркалась!». Лунная дорожка подсказала. Она вела прямиком к хатке старой еврейки. И я подумала: «А почему нет? Она видела моё появление на свет. Так пусть посмотрит, как низко я пала». И я пошла по искрящемуся на свету снегу. Каждое движение мне давалось с трудом. Я стала сильнее ощущать боль, но не мороз. Горели щёки, руки, коленки. Только сейчас я заметила, что валенки обуты на босы ноги. Под шубой изорванная сорочка и спущенный до талии бюстгальтер.
И этот хруст снега под ногами, меня начал раздражать. Каждое хрусь, хрусь, хрусь… действовало на нервы. А ведь только час назад, я любила этот хруст. Не выдержав, я заплакала. Нет, даже не заплакала. Я зарыдала!
Бабушка Есфирь
Есфирь Исааковна быстро открыла дверь. Мне не пришлось мёрзнуть на морозе. Её собаки Мося и Муха пропустили меня во двор, не издав ни единого звука. Впрочем, как всегда. Я была частым гостем у их хозяйки. Они ко мне привыкли и уже довольно виляли хвостиком, как только я появлялась на горизонте. Даже огромный чёрный кот Васька любил примоститься на моих коленях. Этому лентяю трудно угодить и никто ему не нравился. Шипел и урчал на чужих.
В этот раз бабушка Есфирь открыла дверь и, ахнув, прижала ладонь ко рту. Ей не нужно было объяснять, что со мною произошло. Она и так всё поняла. Стащив с меня шубу, усадила возле печки. Бабушка укутала меня в одеяло. Меня трясло и даже после того, как я согрелась, меня продолжало трясти.
– Кто? – спросила она, протягивая кружку с травами.
– Гришка, – заикаясь, ответила я. – Что мне теперь делать? Как в глаза ему смотреть. Матери и сестре? А люди то, чего скажут? Стыдно.
Я отпила глоточек и закашляла. Чай был очень горячим и горчил. Бабушка села рядом. Она обняла меня и погладила по растрёпанным волосам.
– А ты ему в глаза смотри. Они этого боятся. Бояться, что душу их увидишь. Все тайны по глазам прочтешь. Это тех, кто в пол смотрит, они не помнят. Безликие для мужчин те женщины. Они тени. Они никто. Ты в самые глаза смотри и не отводи взора. Ясно. Никогда не отводи. Пусть ему будет стыдно, а не тебе. Твоей вины в этом нет, Лизка. Бог женщине дал красоту не для того, чтоб она её стыдилась. Он пусть стыдится и боится сам себя!
– А мама, а сестра, а люди! – слёзы опять просились наружу.
– А что мать? Мать у тебя глупая баба. Жизнь свою не прожила, а просуществовала. За прошлыми тенями всё гоняется, а вокруг себя ничего не видит. Ей бы помолчать, а не уму учить. Сестра сама хороша. С Федькой любится, а ты за её грех платишь. Сестре ты ничего больше не должна и не ей тебя судить. А люди? Что люди? Ты думаешь, они чисты и безгрешны? О… – протяжно сказала она, – если бы ты знала, сколько тайн они здесь оставили. Тысячи лет не хватит рассказать о каждом грешке, – она кивнула в сторону большого стола посередине хаты. – Травы иногда бессильны избавить от ненужных плодов прелюбодейства.
Я слышала про аборты, но боялась даже думать про это. Тем более, в СССР в те годы они были запрещены. Их делали подпольно. Не редко после этого женщины умирали от кровопотери и заражений. Счастливицей можно назвать каждую выжившую, но за это было уплачено дорогой ценой. Бесплодие. Я представила, как на этом столе, бабушка Есфирь вырывает нежеланный плод. Меня передёрнуло от страха. Я посмотрела на неё. Не знаю, может в моих глазах она увидела осуждение, что сказала мне: